Статья опубликована в №16 (декабрь) 2014
Разделы: Литература
Размещена 10.12.2014. Последняя правка: 16.12.2014.
Просмотров - 3477

Л. АНДРЕЕВ В ЛИТЕРАТУРНО-КРИТИЧЕСКОЙ ОЦЕНКЕ Д.С. МЕРЕЖКОВСКОГО: К ВОПРОСУ О ПОЭТИКЕ И ОЦЕНКАХ

Муртузалиева Екатерина Абдулмеджидовна

кандидат филологических наук, доцент

филологический факультет Дагестанского государственного университета

доцент кафедры русской литературы

УДК 82.09.001.5

Наша статья посвящена недостаточно изученной теме в литературно-критическом наследии Д.С. Мережковского:  анализу особенностей литературной критики Мережковского (предоктябрьского периода) на примере исследования статей  о творчестве Л. Андреева. Отсюда необходимость исследования жанрового и композиционного своеобразия статей Мережковского, приемов его критического анализа, лежащих в основе метода. Реализация исследовательских задач будет достигнута  на основе использования сравнительно-исторического и структурно-описательного методов, а также приемов текстологического анализа. Объектом нашего анализа стали две статьи Мережковского: «В обезьяньих лапах»  и «Сошествие в ад», вызвавшие отклики у современников критика (о чем мы будем говорить ниже) и интерес современных исследователей, изучавших разные аспекты взаимоотношений Мережковского и Л. Андреева. Это работы Десятковой О.В. [1], Журавлевой А.А. [2], Коптеловой Н.Г. [3], Шабаршиной В.В. [4] и других.

 В №1 журнала «Русская мысль» за 1908 год появляется статья Мережковского «В обезьяньих лапах. О Леониде Андрееве». Важной для понимания и анализа данной статьи нам представляется работа одного из современников Мережковского, Н.М. Минского «Абсолютная реакция. Леонид Андреев и Мережковский» [5]. Общую оценку статье Мережковского дает С.Н. Поварцов, называя ее тенденциозной и мотивируя эту тенденциозность антиклерикальным духом социальной проблематики произведений Л. Андреева [6, с. 348].

 Статья Минского не менее субъективна, чем оценки Мережковским творчества Л. Андреева, но эта субъективность является порождением самого времени, атеистическими веяниями эпохи.  Мережковский и Минский оказываются на разных полюсах решения проблемы веры и неверия, при этом оба оперируют художественными текстами Андреева, проявляя особенности индивидуальной религиозной и общественной, идеологической рецепции. Оба тенденциозны, так как каждый в своей  статье преследует определенные цели, каждый в чем-то и по-своему прав, но за общей идеей Мережковского, «властелина цитат», как его называли современники, все-таки просматриваются отдельные объективные оценки и желание понять автора, пусть даже это взгляд с субъективного ракурса. Подтверждает это и статья Мережковского «Сошествие в ад», вышедшая позже, в этом же году, в сборнике работ Мережковского  «В тихом омуте», посвященная «Рассказу о семи повешенных» Андреева.

 Статья «В обезьяньих лапах (О Леониде Андрееве)» состоит из семи глав, в которых предметом анализа критика становятся «Жизнь Василия Фивейского», а также «К звездам», «Савва», «Жизнь человека», воспринимаемые им как части трилогии. Остановимся на литературно-критической части этой работы, учитывая, но, не анализируя субъективный религиозно-оценочный момент.

 Эмоционально и  образно уже название статьи и его пояснение в ее начале. Сравнение Горького и Андреева, заласканных до смерти славой и общественным признанием,  с детенышами обезьяны, заласканными до смерти  матерью, некорректно уже само по себе и представляет собой скорее художественный прием для привлечения внимания читателей, пусть даже Мережковский искренне верит в свои слова. Вместе с тем, если оставить в стороне этический смысл сравнения, сама мысль о взаимоотношениях художника и власти, когда власть использует авторитет автора до тех пор, пока он может принести ей пользу, подтверждается историей, в том числе и судьбой М. Горького.

 Изначально субъективно уже само утверждение, «некогда Горький казался великим художником – и перестал казаться; Андреев кажется – и перестанет казаться» [7, Т. XVI, с. 6]. Обращает на себя внимание глагол, который мало стыкуется с аналитикой литературной критики, пусть даже заявленной  методологически как субъективной. Но проблема нам здесь видится в том, что изначально, объясняя свой метод «субъективной критики», Мережковский вкладывал в это понятие то же самое содержание, что и В.Г. Белинский, объяснявший характер и содержание субъективности Гоголя в  «Мертвых душах». На деле же, уровень такой субъективности Мережковскому удается поддерживать далеко не всегда, он подменяет ее субъективностью, переходящей в тенденциозность и необъективность, а то и в прямую подмену понятий, что чаще всего случается именно в вопросах религиозной и мировоззренческой сферы. Поэтому слова Мережковского «нельзя доказать кошке, что валерьян пахнет хуже фиалки: надо перестать быть кошкою, чтобы это понять» Мережковский в равной степени мог бы адресовать и себе [7, Т. XVI, с. 6].

 Одна из причин субъективности Мережковского заключается в том, что ему не импонирует уровень художественности у Горького и Андреева, он с сожалением констатирует то, что считает непреложным фактом: сила обоих писателей не в художественном творчестве, а в общественном воздействии на умы. В первую очередь он и берется это доказывать, анализируя «Жизнь Василия Фивейского».

 За претензиями к форме произведения, к художественной речи, то есть к выбору лексики, эпитетов, «цветов красноречия» скрывается главная претензия и основная причина субъективности: неприятие содержания. При этом последнее прикрывается рассуждениями о критике вообще, образными картинками о «мертвой пыли слова», «книжном соре». Но и этот упрек очень субъективен, поскольку Мережковский отказывает авторам в свободе выбора формы, пусть даже и рассуждает двух родах писателей. Очевидно, что сам критик готов принять лишь творчество тех писателей, для которых слово – это знамение, но не условный знак, «стертый пятиалтынный» [7, Т. XVI, с. 7].

 Обращаясь к рассказу Андреева «К звездам», цитируя сцены диалогов, поэтические строки, Мережковский риторично-ироничен в своих выводах. В стихах, цитируемых героями, он видит стихи Кукольника, вывернутые наизнанку. Мережковский не видит гармонии формы и содержания в анализируемой прозе Андреева, отсюда его вывод о  тягости красноречия дурного вкуса в самом святом для Андреева и его читателей.

 Для усиления эффекта своих слов Мережковский выстраивает рядом две цитаты: из рассказа Андреева «Так было» и отрывок из стихотворения в прозе  И.С. Тургенева «Русский язык» и делает вывод о том, что без русского языка и русской революции не сделаешь и что в русской революции дела, достойные титанов, совершаются под песни пигмеев. «Есть преступления против языка, которые никому не прощаются» [7, Т. XVI, с. 10]. Мережковский не прощает, что видно по самой тональности его статьи и резкости суждений.

 Вторая главка статьи начинается с суждений эстетического порядка, верность которых сомнениям не подлежит. Это рассуждения о ладе мира, космосе, законе художественной меры и категорическом императиве искусства – воле к прекрасному. Однако упоминая обе эстетики, положительную (гармонию, порядок) и отрицательную (хаос), Мережковский, по нашему мнению, отрицает последнюю, ибо переносит хаос с объекта на субъект, «созерцая хаос, становится хаосом» [7, Т. XVI, с. 10].

 Подтверждением сомнительности творчества Андреева для Мережковского и является рассказ «Жизнь Василия Фивейского», причем свои оценки критик сопрягает с теорией драмы, принципами древних трагиков, с которыми связывает вопрос жизненного правдоподобия. По его мнению, для художника должно быть важно не то, есть ли в жизни ужас, а есть ли в жизни трагедия. В произведениях Андреева он трагедии не видит, поскольку не видит надежды, толкающей героев на борьбу против слепой судьбы. Причем именно эта сентенция, требующая доказательств, ими не сопровождается, Мережковский вновь обращается к рассуждениям на теоретические темы.

 Отметим, что мы видим в этом методологическую ошибку, когда критерии трагедии, жанра драматического рода, применяются к жанру эпического, трагическое же, как эстетическая категория шире. Именно узость теоретического мышления приводит к субъективности суждений критика.

 Вместе с тем, Мережковского не может не волновать вопрос, в чем же сила Андреева, если он не художник. Чем привлекает его творчество читателей? Непосредственное художническое чувство толкает его на признание: «Что-то есть в русской жизни, чего уже нет или еще нет в русской литературе, в слове» [7, Т. XVI, с.13], но ответа на этот вопрос он дать не может и потому отрицает все то, что не укладывается в рамки его эстетики и мировоззрения. Отсюда парадоксальный вывод о том, что Андреев не художник, но почти гениальный писатель, ведь у него гений русской интеллигенции –  гений общественности, а последнего не было даже у великих русских мистиков  Гоголя, Достоевского и Льва Толстого.

 Почву под ногами Мережковскому помогает обрести переход к сферам религиозным, к вопросу о Боге. По степени религиозного сознания герои Андреева для него недоросли и недоумки, вечные русские мальчики, делающие революцию, ушедшие в религиозном сознании немногим дальше Писарева и Чернышевского.

 Третья главка вновь представляет собой полемику Мережковского с героем Андреева Василием Фивейским. Сюжетную ситуацию потери веры отцом Василием он сравнивает с эпизодом смерти старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» и реакцией на смерть старца героев Достоевского. Мережковский субъективен в обеих своих оценках, поскольку не приемлет взглядов Андреева, но и «додумывает» за Алешу Карамазова, «вычитывает» в романе то, чего там нет, обходит вопрос сомнений в вере у Алеши после смерти старца, точнее, пытается решить этот вопрос за него. Это решение лежит не в области исторического христианства, а скорее в представлениях Мережковского о новой религии, в собственной трактовке новозаветных источников, в попытке объяснить феномен нетления святых останков двойственной природой понятия нетления, которое существует в двух разных мирах, физическом и метафизическом.

 Возвращаясь к истории отца Василия, Мережковский завершает тем, чем начал, оценкой, что герой, со всеми его метаниями и сомнениями, глуп, и если ему не дано постигнуть тайны Непознаваемого и Непредвидимого, то Алеша сможет соединить эмпирическое и трансцендентное.

 Следующие четыре главки статьи представляют попытку подтвердить уже высказанные оценки на материале трех произведений Андреева, которые критик называет частями единой трилогии: «К звездам», «Савва», «Жизнь человека», а также «Тьмы» и  «эпилога» трилогии, повести  «Иуда Искариот». Мережковский озвучивает два тезиса, через призму которых и смотрит на произведения: «Как будто испугавшись вопроса о чуде в новой религии, Андреев повернул назад, к старой позитивной религии без чуда. Нет чуда, нет воскресения, нет личного бессмертия: но есть безличное; все умирают, но все живет; смерть всех – бессмертие всего» [7, Т. XVI, с. 20-21].

 В трилогии критик видит трех разных героев и, соответственно, три способа решения вопроса. Первый декларирует Сергей Иванович, герой пьесы «К звездам», выдвигая идею «человек – сын вечности». Здесь Мережковский видит отказ от идеи воскресения и Сына Божьего, оценивая идеи героя как отвлеченную религиозно-позитивную путаницу.  Второй, Савва, в отличие от Сергея Николаевича, созидателя, является его антиподом, разрушителем. Утверждению космоса противостоит утверждение хаоса. Мережковский видит в герое продолжение идей Ивана Карамазова и воспринимает его как предтечу Антихриста. Анализируя, Мережковский задается вопросом, на чьей же стороне Андреев, и если  ни на чьей, то во имя какой истины он отрицает две эти лжи, чем он мог бы возразить Сергею Николаевичу или Савве, предтече Антихриста или погромщикам, «слугам Христовым». Ответа на этот вопрос у него вновь нет.

 «Жизнь человека» в представлении Мережковского скорее утвердительный, чем отрицательный ответ на вопрос о  «мировой ошибочке», где  «Некто в сером» определяет жизнь человека как покорное свершение круга жизненного предначертания  в слепом неведении. Мережковский, решая для себя вопрос персонификации «некто в сером», не вспоминает о европейской литературной традиции, но его вывод (по всем трем идеологам, которых он проверял через призму базаровских или карамазовских идей смерти и бессмертия) резюмирует следующее: «Ежели это не сплошное безумие, не кощунственная клевета на жизнь, на человека, на Бога, то это религия дьявола, религия небытия» [7, Т. XVI, с. 26].

 Статья Мережковского   построена на системе вопросов, многие из которых являются риторическими и остаются либо вообще без ответа, либо получают субъективное истолкование критика, подтверждаемое обильным цитированием Андреева и рассуждениями на религиозно-метафизические темы. Они привносят пафосность, скрывают под собой конкретные литературно-критические оценки Мережковского.

 Шестая главка статьи демонстрирует абсолютное неприятие Мережковским андреевской интерпретации мотива предательства Иуды. Парадокс в том, что Мережковский воспринимает художественного произведение на уровне исторического источника, как своего рода апокрифическое «Евангелие от Иуды», слова  героя повести смешиваются с евангельскими цитатами и собственными сентенциями на тему «религия и революция». Здесь мы также видим образец того способа художественного мышления, который характерен для критической прозы  Мережковского, но в данном случае применяется в критической статье «по поводу», что в свою очередь дает оппонентам Мережковского говорить о его религиозном суеверии, проповеди сектантства, критическом методе, весьма далеком от критики.

 Последняя главка подытоживает суждения Мережковского по поводу прозы Леонида Андреева и утверждает собственное видение критиком христианства и идеи  Богосыновства. Притом, что Андреев не художник, а идеи его героев ложны, Мережковский видит огромную заслугу писателя в том, что он высказал кощунственную, но необходимую правду о состоянии религиозного сознания и атеизма в текущий момент.

 Окончание  статьи окрашено в тона сослагательного наклонения и выражает надежду критика на то, что пройдя весь путь отрицания  Бога, Христа вместе со своими героями, Андреев придет к Христу. «Как хотелось бы, чтобы он понял – да, может быть, и понял уже, –  что его «человек» вовсе не сверхчеловек, не титан, не богоборец, а маленький, голенький ребеночек, украденный у матери хитрым чудовищем. О, если бы ребеночка вырвать из обезьяньих лап!» [7, Т. XVI, с. 39].

 Финал демонстрирует нам прием композиционного кольца, который работает на раскрытие основной идеи Мережковского, связанной с попыткой осмыслить художественное явление, которое не укладывается в прокрустово ложе эстетических канонов, мировоззренческой и религиозной концепций критика. Вместе с тем, он связывает эту статью с другими работами этого же года «Сошествие в ад» и «Мистические хулиганы», в связи с чем эти три работы можно рассматривать как своеобразный литературно-критический цикл, посвященный литературной атмосфере 1908 года: группе «мистические анархисты», роли Л. Андреева в изображении идей времени, самой эпохи.

 Н.М. Минский очень верно подмечает литературно-критическую манеру Мережковского, его неприятие Андреева именно с точки зрения идейных позиций его героев, его прием прятаться за авторитеты в лице Достоевского, Герцена, Бакунина, Ставрогина и других, и то не подлинных, а составленных из цитат. «Для того чтобы распутать эти критические узлы, приходится совершать тройную работу. Во-первых, показать, каков подлинный критикуемый автор. Во-вторых, каким представил его Мережковский. И, в-третьих, подвергнуть критике ту религиозную идею, для проповеди которой критикуемый автор был лишь поводом» [5, с. 172].

 По мнению Минского, Мережковский в своем проповедническом рвении проглядел в прозе Андреева главное  – побудительный психологический мотив любви к людям, жалости к ним. Здесь Минский абсолютно прав, даже учитывая то, что его трактовка религиозного смысла отречения отца Василия Фивейского, в сущности, так же антиклерикальна, как и у самого Андреева. Субъективная трактовка Мережковского с позиций собственных представлений о евангельских истинах также верна лишь в некоторых конкретных оценках  героев Андреева и только с точки зрения христианской идеологии, в контексте же мира представлений Мережковского лишь работает на его собственную концепцию.

 Психологический критический анализ Минского напоминает нам суждения А.В. Дружинина об Обломове, которые не есть вся правда об Обломове и обломовщине, ведь есть еще и социальные причины появления обломовщины, изложенные в статье Добролюбова. Мережковский   гораздо тенденциозней, притом, что сам анализ творчества Андреева с позиций православного литературоведения и критики вполне естественен. Концепции нового религиозного сознания Мережковского Минский противополагает свою собственную концепцию мэонизма, такую же          субъективную, как и у Мережковского, не приемлющую религиозно-философские искания Достоевского, В. Соловьева, Н. Бердяева и других мыслителей эпохи. Кроме того Минский так же свободно играет сослагательным наклонением, приписывая Мережковскому те или иные желания, намерения, домысливая за него идеи и концепции.

 В 1908 году в сборнике «В тихом омуте» выходит статья Мережковского  «Сошествие в ад», посвященная «Рассказу о семи повешенных» Л. Андреева. Это тоже критическая статья «по поводу», являющая  вариации идей, уже высказанных в предшествующей статье об Андрееве. Если в первой статье превалирует утверждение собственной религиозной концепции Мережковского через отрицание, то «Рассказ о семи повешенных» дает ему повод утверждать, не отрицая, поскольку ему кажется, что, возможно, в писателе свершился тот самый поворот к религиозному сознанию. А статье нет обстоятельного критического анализа рассказа, лишь многочисленные выдержки из него, сопровождаемые комментарием критика. Весь рассказ он оценивает очень высоко и считает едва ли не самым лучшим его произведением, хотя и говорит о явных художественных провалах, сводя их  к претензиям к языку, длиннотам, к тому, на что он указывал в первой статье.

 Рассуждая о проблеме смертной казни Мережковский отмечает, что Андреев в постановке и раскрытии этой проблемы пошел дальше Тургенева, Достоевского, Толстого, сказал, выражаясь категориями Достоевского, в этом «новое слово», не подражая классикам, но продолжая их идеи. Он видит  не только общественное, но и религиозное значение рассказа,  выраженное скрытно,  имплицитно. Говорить же о субъективности Мережковского в этом случае не имеет смысла, поскольку это особенности его читательской рецепции. Смысл рассказа для него не том, что важна сама постановка проблемы смертной казни, но в том, что Бог – везде, независимо от того, отказываются ли приговоренные от общения со священником, пытается ли террорист, не знающий слов молитвы, молиться, решают ли герои для себя вопрос, есть ли бессмертие. Мережковский заявляет: «Если бы я верил в церковь православную, как в истинную, я содрогнулся бы от ужаса, прочтя эти четыре слова (об отказе от священника - Е.М.). О, конечно, дело тут не в одном священнике, а во всей церкви, во всем христианстве. Священник как будто со Христом, но с ним ли Христос?» [8, с. 47]. Именно эта мысль лежит в основе рассуждений писателя, критика Мережковского о смысле рассказа Андреева, который символически изображает второе распятие, вторую смерть и второе сошествие в ад Христа. Финал рассказа Андреева для критика является открытым, символизирует еще не свершившееся второе воскресение и миг сомнения в нем человечества, но не самого Мережковского.

 Как бы ни трактовал «Рассказ о семи повешенных» Мережковский, важным шагом для критика стало признание жизненного правдоподобия произведения Андреева, и конец статьи свидетельствует о том, что он  сам готов поверить обращению Андреева к вечным религиозным вопросам, что «ребеночек вырвался из обезьяньих лап», а это хотя бы отчасти реабилитировало писателя в глазах критика.

 Обе статьи Мережковского, посвященные Л. Андрееву, в жанровом плане представляют собой критические статьи «по поводу», причем первая содержит в себе больше непосредственно литературно-критического анализа, апелляций к творчеству Андреева, пусть даже и субъективно истолкованных, вписанных в рамки привычной для Мережковского схемы: тезис – подтверждающее цитирование – комментарии и истолкование в метафизическом смысле. Вторая – еще более субъективна и представляет собой своего рода иллюзию Мережковского, в которую наконец-то  им был вписан Л. Андреев. Основная мысль и оценочное суждение критика просматривается не только в содержательном плане статьей, но и на уровне формы: в иронических аллегориях, сравнениях, в риторичности и пафосности субъективных утверждений.

1. Десяткова О. В. Даниил Андреев, Дмитрий Мережковский: опыт метаисторического изучения личности // Десяткова О.В. / Семиозис и культура. 2008. Вып. 4. С. 111–115. 2. Журавлева А.А. Эволюция литературно-критической концепции русской классики у Д.С. Мережковского: дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01. Магнитогорск, 2009. / Журавлева А.А. Магнитогорск, 2009. 220 с. 3. Коптелова Н. Г. Проблема рецепции русской литературы ХIХ века в критике Д. С. Мережковского (1880–1917 гг.). Кострома: КГУ им. Н. А. Некрасова, 2010. 343 с. 4. Шабаршина В.В. Своеобразие литературной критики Д.С. Мережковского конца XIX начала XX веков: Дис. канд. филол. наук: 10.01.01. М., 2005. 171 с. 5. Минский Н.М. Абсолютная реакция. Леонид Андреев и Мережковский // Д.С. Мережковский: pro et contra. СПб: РХГИ, 2001. С. 171-196. 6. Поварцов С.Н. Возвращение Мережковского Текст. // Д.С. Мережковский. Акрополь: Избранные литературно-критические статьи. М.: Кн. Палата, 1991. С. 332-350. 7. Мережковский Д.С. Полное собрание сочинений: В 24-х т. // Д.С. Мережковский. – М.: Типография т-ва И.Д. Сытина, 1914. Т. XVI. 207 с. 8. Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. М.: Советский писатель, 1991. 496 с.

Рецензии:

10.12.2014, 10:36 Александрова Елена Геннадьевна
Рецензия: Работа очень интересная. Много глубоких выводов и наблюдений. Однако стоит пересмотреть "конструкцию" названия, расширить библиографический список, исправить опечатки.

Комментарии пользователей:

16.12.2014, 15:23 Муртузалиева Екатерина Абдулмеджидовна Отзыв: Уважаемая Елена Геннадьевна, здравствуйте! Замечания Ваши учла и статью отредактировала. Спасибо.

Оставить комментарий