Особенности трансформации Торы в реалистических произведениях Эли Люксембурга

УДК 82(569.4)

Трансформация Торы, как индивидуальное восприятие Библии каждым человеком, пронизывает всю мировую культуру. В мировой еврейской литературе она развивает сюжеты ТаНаХа до пределов изменения их как на уровне структуры, так и на уровне индивидуального восприятия действительности через художественные образы.

Эли Люксембург относится к числу современных израильских писателей 70-80ых годов прошлого века, когда были сильны элементы влияния Библии на творчество писателей сионистского реализма, стремящегося раскрыть переживания человека посредством обращения к жанру «притча», «агаде» ТаНаХа и Вавилонского Талмуда. Это хорошо видно на примере его сборника «Третий Храм», вышедшего в издательстве «библиотека-алия», в Иерусалиме, в 1975 году.

Творчество Эли Люксенбурга отражает позиции современной израильской литературы 80-90 ых годов, поэтому тема сионизма в его произведениях приобретает особое, своеобразное звучание. Сионизм для писателя – это духовное постижение источника жизни еврейского народа, отраженное в романе «Третий Храм».

Главный герой романа Исаак Фудым видит историю своего народа сквозь призму истории еврейского народа периода Эзры и Нехемеи. Сюжет романа повествует о том, что герой много пережил, пройдя через всю войну, но в душе он навеки сохранил сущность Третьего Храма. Третий Храм становится для Фудыма символом жизни, в которой автор по-своему трактует трактаты «Эха-Раба», «Гитин», «Таанит» из Вавилонского Талмуда.

Фудым строит свой храм, развивая идеи Танаха. Только Храм Эли Люксенбурга совершенно особая сущность, которую индивидуально создает один человек: «Он сейчас стоял в Святая Святых, лицом к лицу с законом, на первом камне, что положен был Богом в фундамент мира».

Зодчему почудилось, что рядом с ним встала тень учителя.

«Видишь, - сказал он ему, - я воздвиг Храм, как ты мечтал! Храм мой готов, завтра ты найдешь меня под Синаем. И мы вместе пойдем со скрижалями. Меня пугает одно: я ни разу не встретил тебя на родине. Нет, не подумай, что я в обиде на тебя, что ты вместе с нами не рубил камни. Но почему ты не открыл хотя бы своего лица? Почему не утешил. Я хочу встретить тебя живым, убедиться, что я не убил тебя, что вы целы и невредимы дошли тогда до родины». [2, с.41]

Сквозь сионизм Эли Люксенбург развивает тему взаимоотношения учителя и ученика. В данной ситуации он ее развивает через библейскую притчу о Аврааме и Исааке (Бытие, 22). В отличии от Авраама, отец Исаака Фудыма вынужден по воле рока принести своего сына в жертву: главный герой романа отдает свою жизнь ради строительства Третьего Храма. Храм Исаака Фудыма рождается в душе героя и отец не в силах противостоять сыну, совершившему свою жертву во имя Бога. Учителем для сына становится Бог, который и возвращает Исаака Фудыма в страну предков.

Возвращаясь в мыслях в страну Авраама и его сына Исаака, Фудым ведет за собой не только своего отца, но и весь свой народ. В заповеди Исаака Фудыма «Пусть каждый окончит факультет своего народа» автор романа видит предзнаменование свыше, которое приведет еврейский народ к будущему:

«Седьмое столетье от сотворения мира будет на земле золотым. … И Бог уже репетирует предстоящее слияние границ на земле древнего Ханаана. … Пусть это скажет тот, кто придет на белом коне в Иерушалаим  - Мессия.» [2, с.71]

Другое его произведение «Зеев Паз» - это уже реалистическая повесть с реальным героем. Зеев Паз – так зовут главного героя произведения, переживает моменты ностальгии по родине – Советскому Союзу - , которую ему пришлось покинуть, переехав в Израиль. Автор широко использует в своем произведении Талмудические притчи и этим расширяет психологический диапазон главного героя, подчеркивая важность его переживаний за тем, что ему уже никогда не удастся ни увидеть, ни услышать.

В своем произведении, подобно Шмуэлю Иосифу Агнону Люксембург скорбит о том, что еврейский народ долгое время прибывал в неволе. Он сам составляет аггадический респонсс и подносит его как своеобразный сюжет художественного произведения. Повесть «Зеев Паз» начинается с притчи о великом народе :

«Шли однажды долгой дорогой два мудреца, погруженные в глубокие размышления о небесных предначертаниях. И вдруг разразился один из них безутешными рыданиями. О чем ты так горько плачешь? – спросил другой. . о том я плачу, отвечал первый, что Сарра, праматерь наша была бесплодна до глубокой старости, что родился у нее Ицхак на девяностом году жизни. Но все же она родила, возразил второй, и родила такое могучее дерево! О, будь она также долго бесплодной, отвечал плачущий, не стал бы Авраам брать на ложе к себе наложницу Агарь, чтоб та родила ему сына, и не было бы вражды жестокой между Саррой и этой женщиной, не пришлось бы Аврааму отсылать Агарь вместе с ребенком в пустыню. Но все это было, и даже выпрашивал Авраам благословение Ишмаэлю у Господа Бога: «…О лишь бы Ишмаэль был жив пред Тобою!» На это ответ был: «Об Ишмаэле услышал Я тебя, уже Я благословил его. Я расположу и размножу род его чрезвычайно, двенадцать князей произведет он, и сделаю его великим народом». И продолжал мудрец плачущий: потому и получили они в наследие эту землю. Правда получили во временное наследие, но все равно – не будь Сара так долго бесплодной, возможно и не пришлось бы нам уходить отсюда, уступив эту землю сынам Ишмаэля чуть ли не на две тысячи лет»[ 2, с.79]

Эти размышления о судьбе еврейского народа и о тех трудностях, которые он переживает на земле Израиля, приводят нашего героя к познанию одного единственного – сущности Бытия, где «… истинным творчеством занимается один лишь Господь Бог. Наше же творчество состоит в постижении Бога. Он привел тебя на родину и вместо сердца каменного намерен дать сердце из плоти. Он всем здесь изменяет сердца рано или поздно…»[2, с.84]

Герой с болью воспринимает происходящее и свою любовь. В конце повести автор рисует его вместе с проституткой и создается впечатление, что он обращается к Экклизиасту и как бы его устами говорит о суете, нас окружающей, где Любовь к Израилю возвращает его на круги своя.

Рассказ «Письмо» повествует о душевной борьбе главного героя Наума Шварца. Он стремится увидеть и услышать Эрец Исраэль, но, положение в котором находятся евреи в Советском Союзе не позволяет сделать ему это. Поэтому он подозревает всех, кто пытается влезть ему в душу.

В рассказе «Шамес Кожгарки» описаны советские времена, когда нельзя было поклоняться в открытую традиции, поэтому шамес сразу превращается в центральную фигуру и как будто сквозь века проносятся уверения о том, что еврейский народ ведет свою историю с древнейших времен и стремится всегда повернуть свой взгляд в сторону философии иудаизма. В любом случае – выбирая хасидизм, он выбирает свою историю « - Евреи не устраивайте балаган – скорбящим тенором пропел шамес, пробуя голос. - сосредоточимся евреи.

Возня вокруг меня разом кончилась, все заняли свои места. Первое безмолвное качание тел всколыхнуло спертый, маслянистый воздух кухни, в помещение проник длинный луч солнца, в его свете поднялся маленький шамес Ицхок_Меер. Я увидел павшую на грудь бороду, услышал торопливый шепот мокрых, малиновых губ.

- Слышишь ли Ты, ужасное, чего ужасались, постигло нас, чего боялись, пришло и  свершилось! Слышишь ли Ты, льется плач наш, как льется вода, нет покоя нам, нет отрады! Чрево земли дрожит под ногами нашими, точно зверь!

Смыкался теснее круг за столом, сидящие навзмыв подхватывали и разносили молитву шамеса. Вот поднялась неземная скорбь, поминая муки нечестивой Гомморы. Закрутились огненные смерчи, побивалось камнями грешное место. О, безутешная скорбь Гомморы – давно отошедшие муки. Все поминалось людям, все восхвалялось небу. Дело Гомморы шло как вступление, тут он не спорил, нет. Дело прошлого – урок и назидание. И шамес скоро покончил с ним. И тут борода его вскинулась остреньким клинком, сжатые кулаки забили над головой. Он взялся просить за свой город, защищать его и отстаивать.

 - О, Ревнивый, искал ли Ты десять праведников, прежде чем покарать этот город? Милосердный и Благий, мы не так дерзки лицом и жестки выей, не отпусти нас от лица Своего ни с чем! Открой врата и услышь молитву нашу. Да, мы грешили, кривили, злоумышляли, отступали от заповедей и судов Твоих. Ты прав во всем, что постигло нас. Ты творил правду, мы ее осуждали. Оступись от ярости гнева Своего, преклони ухо свое и услышь! Мы не забыли имени Твоего, не забудь нас и Ты, Господи! Вспомни жизнь нашу, что подарил нам – дуновение Свое!» [2, с.227-228]

Эти строки удивительно согласуются с рассказом Стефана Цвейга «Мендель-букинист», в котором автор фактически показал еврейский народ в годы галута и отрыва от своей исторической родины: «Яков Мендель был титаном памяти. За этим грязновато-бледным лбом, обросшим серым мхом, запечатлены были незримы письмена, словно отлитые из стали, титульные листы всех когда-либо вышедших книг. Он мгновенно, не колеблясь, называл место выхода любого сочинения, появилось ли оно вчера, или двести лет тому назад, его автора, первоначальную цену и букинистическую, помнил отчетливо и ясно и переплет и иллюстрации, и факсимиле; каждую книгу, побывавшую у него в руках или только высмотренную в витрине или в библиотеке, он мысленно видел с той же фотографической точностью, с какой художник внутренним оком видит еще скрытые от мира, создаваемые им образы» [4, с.456]

Вот этому простому еврею и поет гимн Эли Люксембург в своей книге. При этом Эли Люксембург подобно Менделе Мойхер-Сфориму и Шолом-Алейхему возвращается к проблеме маленького человека и показывает как еврейские слезы следуют за ним по пятам всю жизнь и сколько радости они ему доставляют.

Герои Эли Люксембурга не раз подчеркивали свою приверженность традиции еврейского народа – учить Тору. В рассказе «Прозрение» он показывает главного героя Семку, за освобождение которого молилась вся община: «В крохотном дворе растет единственная виноградная лоза, от которой нет ни клочка тени. Вдоль глинобитных дувалов сидят старухи, укутанные в шелковые шали. И Семка слышит в себе голос: это твоя лоза, твой дворик, твои старухи…

Отец ведет его дальше, в открытую дверь сарая. На стенах развешаны гирлянды пестрых парафиновых цветов, стоят тяжелые медные семисвечники. Семка входит низко пригнувшись, чтобы не расшибить лоб о притолоку.

Здесь нет женщин, одни мужчины. Они сидят вокруг стола, гудят, поют и раскачиваются. Семка оглядывается в непривычной обстановке. Он видит шкаф, крашенный голубой краской и расписанный молодыми львятами, похожими на забияк, видит много книг в старинных кожаных переплетах и пытается вспомнить то, что нельзя вспомнить простой памятью. Открой сердце свое, говорит себе Семка, ты должен любить эти молитвенники, этих львят, эти семисвечники… И сердце его в самом деле начинает странно сжиматься, а к горлу подкатывает тугой ком. Семка видит себя блудным сыном, вернувшимся после долгих, бесплодных скитаний к родному порогу.

Люди встают навстречу ему, окружают, начинают поздравлять. Шутят, говорят непонятные витиеватые библейские пожелания.

Больше всех веселится отец. Он надевает на Семку ермолку и ставит его у стола, у открытого свитка Торы. И Семка читает отрывок оттуда. Потом опять его поздравляют, опять жмут руки. И не знает Семка, что ему отвечать, как вести себя» [2, с.197-198]

В своем рассказе «Боксерская поляна», который несет на себе отпечаток сионистского реализма, Эли Люксембург обращается к традиции Рабби Ханины и подчеркивает, что народ жив и жизнь его заключается в передаче традиции от одного поколения к другому:

« - Его  вывели на казнь, привязали высоко к столбу, и развели огонь под ногами…и чтобы продлить ему страдания, время от времени велели палачу прикладывать ему на голую грудь мокрый войлок. И смерть все никак не наступала. Тогда палач вдруг обратился к своей жертве: «Послушай рабби Ханина, знаю, что прямо из моих рук ты отправишься в вечную жизнь, ибо всем известно, какой ты великий праведник, как желанна душа твоя Господу Богу. Так дай же мне слово, старик, что ты и за меня там попросишь, если я хотя бы сейчас совершу в жизни один единственный поступок!» И Рабби Ханина остался таким же великим и милосердным и воскликнул: «Обещаю тебе это, палач мой!»

Услышав это палач быстро развел большой огонь, какой только мог, перестал накладывать ему на грудь мокрый войлок и сам в костер бросился. И в тот же час вострубили на небе: «Рабби Ханина со своим палачом идут сюда, пропустите обоих в вечную жизнь!» [2, с.244]

Главной особенностью произведений Эли Люксембурга является трансформация Торы на фоне реалистического сионизма Теодора Герцеля. Именно эта концепция также совпадает с духовным сионизмом Ахад-га-Ама. Маленькие притчи Вавилонского Талмуда ведут писателя от современности к древности, подчеркивая стойкость и непоколебимость еврейского народа – народа, который изначально привержен - учить Тору.

Комментарии пользователей:

Оставить комментарий